Неточные совпадения
Так как никто не обращал на него внимания и он, казалось, никому не был нужен, он потихоньку направился в маленькую залу, где закусывали, и почувствовал большое облегчение, опять увидав лакеев. Старичок-лакей предложил ему покушать, и Левин согласился. Съев котлетку с фасолью и
поговорив с лакеем о прежних господах, Левин, не желая входить в залу, где ему было так неприятно, пошел пройтись на
хоры.
Хоры были полны нарядных дам, перегибавшихся через перила и старавшихся не проронить ни одного слова из того, что говорилось внизу. Около дам сидели и стояли элегантные адвокаты, учителя гимназии в очках и офицеры. Везде говорилось о выборах и о том, как измучался предводитель и как хороши были прения; в одной группе Левин слышал похвалу своему брату. Одна дама
говорила адвокату...
Вот выходят одна девка и один мужчина на середину и начинают
говорить друг другу стихи нараспев, что попало, а остальные подхватывают
хором.
Илья. Пополам перегнуло набок, coвсeм углом, так глаголем и ходит… другая неделя… ах, беда! Теперь в
хоре всякий лишний человек дорого стоит, а без тенора как быть! К дохтору ходил, дохтор и
говорит: «Через неделю, через две отпустит, опять прямой будешь». А нам теперь его надо.
Дирижирует
хором прапорщик Харламов. Самгин уже видел его,
говорил с ним. Щеголеватый читатель контрреволюционной литературы и любитель остреньких неблагонадежных анекдотов очень похудел, вытянулся, оброс бородой неопределенной окраски, но не утратил своей склонности к шуточкам и клоунадам.
Металлическим тенорком и в манере человека, привыкшего
говорить много, Корвин стал доказывать необходимость организации народных
хоров, оркестров, певческих обществ.
«Три года назад с
хор освистали бы лектора», — скучно подумал он. И вообще было скучно, хотя лектор
говорил все более радостно.
Смешно раскачиваясь, Дуняша взмахивала руками, кивала медно-красной головой; пестренькое лицо ее светилось радостью; сжав пальцы обеих рук, она потрясла кулачком пред лицом своим и, поцеловав кулачок, развела руки, разбросила поцелуй в публику. Этот жест вызвал еще более неистовые крики, веселый смех в зале и на
хорах. Самгин тоже усмехался, посматривая на людей рядом с ним, особенно на толстяка в мундире министерства путей, — он смотрел на Дуняшу в бинокль и громко
говорил, причмокивая...
—
Говорили, Митрий Федорович. При Андрее
говорили. Вот он тут сам, Андрей, еще не уехал, призовите его. А там в зале, когда
хор потчевали, так прямо закричали, что шестую тысячу здесь оставляете, — с прежними то есть, оно так понимать надо. Степан да Семен слышали, да Петр Фомич Калганов с вами тогда рядом стоял, может, и они тоже запомнили…
Мы с ним толковали о посеве, об урожае, о крестьянском быте… Он со мной все как будто соглашался; только потом мне становилось совестно, и я чувствовал, что
говорю не то… Так оно как-то странно выходило.
Хорь выражался иногда мудрено, должно быть из осторожности… Вот вам образчик нашего разговора...
— Послушай-ка,
Хорь, —
говорил я ему, — отчего ты не откупишься от своего барина?
— Разбогател. Теперь он мне сто целковых оброка платит, да еще я, пожалуй, накину. Я уж ему не раз
говорил: «Откупись,
Хорь, эй, откупись!..» А он, бестия, меня уверяет, что нечем; денег, дескать, нету… Да, как бы не так!..
«Уж ты,
Хорь, у меня его не трогай», —
говорил Калиныч.
Благодаря исключительности своего положенья, своей фактической независимости,
Хорь говорил со мной о многом, чего из другого рычагом не выворотишь, как выражаются мужики, жерновом не вымелешь.
Хорь говорил мало, посмеивался и разумел про себя...
И какой оркестр, более ста артистов и артисток, но особенно, какой
хор!» — «Да, у вас в целой Европе не было десяти таких голосов, каких ты в одном этом зале найдешь целую сотню, и в каждом другом столько же: образ жизни не тот, очень здоровый и вместе изящный, потому и грудь лучше, и голос лучше», —
говорит светлая царица.
«Я, батюшка Федор Иваныч, —
говаривал Лаврецкому Антон, — хоша и в господских
хоромах тогда жительства не имел, а вашего прадедушку, Андрея Афанасьевича, помню, как же: мне, когда они скончались, восьмнадцатый годочек пошел.
А
хор, точно подтверждая ее мысли, точно отнимая у нее последнее утешение,
говорил безнадежно: «А може вси человецы пойдем…»
Говоря это, он шел, ковыляя, в гостиную и зало, где
хор стоял уже в полном параде. Он состоял из мужчин и женщин; последние были подстрижены, как мужчины, и одеты в мужские черные чепаны.
Когда вошел R-13, я был совершенно спокоен и нормален. С чувством искреннего восхищения я стал
говорить о том, как великолепно ему удалось хореизировать приговор и что больше всего именно этими
хореями был изрублен, уничтожен тот безумец.
— Вчера… — Лбов вдруг прыснул от смеха. — Вчера, уж во всех ротах кончили занятия, я иду на квартиру, часов уже восемь, пожалуй, темно совсем. Смотрю, в одиннадцатой роте сигналы учат.
Хором. «На-ве-ди, до гру-ди, по-па-ди!» Я спрашиваю поручика Андрусевича: «Почему это у вас до сих пор идет такая музыка?» А он
говорит: «Это мы, вроде собак, на луну воем».
И точно, воротился я к Михайлову дню домой, и вижу, что там все новое. Мужички в деревнишке смутились; стал я их расспрашивать — ничего и не поймешь. Только и слов, что, мол, генеральская дочь в два месяца большущие
хоромы верстах в пяти от деревни поставила. Стали было они ей
говорить, что и без того народу много селится, так она как зарычит, да пальцы-то, знашь, рогулей изладила, и все вперед тычет, да бумагу каку-то указывает.
Либо пан, либо пропал, —
говорит он себе, и ежели легкая нажива не удается ему, то он не особенно ропщет, попадая вместо
хором в навозную кучу.
Даже купец Поваляев, имевший в городе каменные
хоромы, — и тот подводил его к зеркалу,
говоря:"Ну, посмотри ты на себя! как тебя не бить!"
Еще более взгрустнется провинциалу, как он войдет в один из этих домов, с письмом издалека. Он думает, вот отворятся ему широкие объятия, не будут знать, как принять его, где посадить, как угостить; станут искусно выведывать, какое его любимое блюдо, как ему станет совестно от этих ласк, как он, под конец, бросит все церемонии, расцелует хозяина и хозяйку, станет
говорить им ты, как будто двадцать лет знакомы, все подопьют наливочки, может быть, запоют
хором песню…
Напоминание о народной глупости внесло веселую и легкую струю в наш разговор. Сначала
говорили на эту тему члены комиссии, а потом незаметно разразились и мы, и минут с десять все
хором повторяли: ах, как глуп! ах, как глуп! Молодкин же, воспользовавшись сим случаем, рассказал несколько сцен из народного быта, право, ничуть не уступавших тем, которыми утешается публика в Александрийском театре.
— Не печалься за нас, пане, —
говорит Опанас, — Роман будет на болоте раньше твоих доезжачих, а я, по твоей милости, один на свете, мне о своей голове думать недолго. Вскину рушницу за плечи и пойду себе в лес… Наберу проворных хлопцев и будем гулять… Из лесу станем выходить ночью на дорогу, а когда в село забредем, то прямо в панские
хоромы. Эй, подымай, Ромасю, пана, вынесем его милость на дождик.
Говорили о балыке и октаве солиста в архиерейском
хоре, и снова о балыке, и о том, что городской голова тоже хотел сказать речь, но после архиерея не решился, боясь сказать хуже его.
Городулин. Осмеять надо. Я бы и сам, да некогда. Очень рад вашему счастью. Поздравляю! Нам такие люди, как вы, нужны. Нужны. А то, признаться вам, чувствовался недостаток. Дельцы есть, а
говорить некому, нападут старики врасплох. Ну, и беда. Есть умные из молодых людей, да очень молодые, в разговор пустить нельзя, с ними разговаривать не станут. Хор-то есть, да запевалы нет. Вы будете запевать, а мы вам подтягивать. Где Марья Ивановна?
Издержки по погребению моего тела принял Прокоп на свой счет и, надо отдать ему справедливость, устроил похороны очень прилично. Прекраснейшие дроги, шесть попов,
хор певчих и целый взвод факельщиков, а сзади громаднейший кортеж, в котором приняли участие все находящиеся в Петербурге налицо кадыки. На могиле моей один из кадыков начал
говорить, что душа бессмертна, но зарыдал и не кончил. Видя это, отец протоиерей поспешил на выручку.
— Кто же не знает, что ты самая умная птица!.. — ответили все
хором. — Так и
говорят: умен, как индюк.
И, уже совсем засыпая, Саша увидел призрачно и смутно: как он, Саша, отрекается от отца. Много народу в церкви, нарочно собрались, и священник в черных великопостных одеждах, и Саша стоит на коленях и
говорит: «…Не лобзания Ти дам, яко Iуда, но яко разбойник исповедую Тя…»
Хор запел: «Аминь!»
Мужик
говорит: «За битого двух небитых дают», «не бить — добра не видать», — и колотит кулачьями; а в дворянских
хоромах говорят...
Несмотря на слабость своего здоровья, Алексей тоже распутничал. У него была, видимо, постоянная и давняя любовница, москвичка, содержавшая
хор певиц, дородная, вальяжная женщина с медовым голосом и лучистыми глазами.
Говорили, что ей уже сорок лет, но по лицу её, матово-белому, с румянцем под кожей, казалось, что ей нет и тридцати.
Бывало, когда Вера Алексеевна, припрятав в большом ридикюле гостинцев многочисленным своим детям,
говорила: «Ну, мне пора домой», мы
хором кричали: «Вера Алексеевна, мы вас подвезем на коляске».
Вот видите ли: если вместо дворца будет курятник и пойдет дождь, я, может быть, и влезу в курятник, чтоб не замочиться, но все-таки курятника не приму за дворец из благодарности, что он меня от дождя сохранил. Вы смеетесь, вы даже
говорите, что в этом случае курятник и
хоромы — все равно. Да, — отвечаю я, — если б надо было жить только для того, чтоб не замочиться.
Старики перепугались и уже всем
хором принялись бранить Лизу, толкуя ей, каждый по-своему, что мужчина имеет право
говорить о любви только невесте; если же он скажет это не невесте, то тотчас же должен сделать предложение; в противном случае он низкий человек и ищет только одной погибели девушки.
Я, впрочем, старался проверить страшные рассказы про Селивана и от других людей, но все в одно слово
говорили то же самое. Все смотрели на Селивана как на страшное пугало, и все так же, как дедушка Илья, строго заказывали мне, чтобы я «дома, в
хоромах, никому про Селивана не сказывал». По совету мельника, я эту мужичью заповедь исполнял до особого страшного случая, когда я сам попался в лапы Селивану.
В тот день, когда его хоронили, учения в гимназии не было. Товарищи и ученики несли крышку и гроб, и гимназический
хор всю дорогу до кладбища пел «Святый Боже». В процессии участвовали три священника, два дьякона, вся мужская гимназия и архиерейский
хор в парадных кафтанах. И, глядя на торжественные похороны, встречные прохожие крестились и
говорили...
О каких это праведниках
говорит Тойон? Если о тех, что жили на земле в одно время с Макаром, в богатых
хоромах, то Макар их знает… Глаза их ясны, потому что не проливали слез столько, сколько их пролил Макар, и лица их светлы, потому что обмыты духами, а чистые одежды сотканы чужими руками.
— А весна в этом году поздняя, — сказал Матвей, прислушиваясь. — Оно и лучше, я не люблю весны. Весной грязно очень, Сергей Никанорыч. В книжках пишут: весна, птицы поют, солнце заходит, а что тут приятного? Птица и есть птица и больше ничего. Я люблю хорошее общество, чтоб людей послушать, об леригии
поговорить или
хором спеть что-нибудь приятное, а эти там соловьи да цветочки — бог с ними!
Глаза его как бы покрылись влагою, но он не шатался, плясал еще лучше,
говорил твердо и даже сам славно подпевал в
хоре и вторил Стеше, когда она пела «Дружбы нежное волненье».
Можно бы теперь еще упомянуть о Марлинском как одном из предшественников Полевого. Но он сам,
говоря о Полевом, замечает между прочим о себе, что «исторические повести Марлинского, в которых он, сбросив путы книжного языка, заговорил живым русским наречием, служили только дверью в
хоромы полного романа».
«Ты ему резонт [Французское raison, попавшее из помещичьих
хором в крестьянские избы.], а он тя в рыло», —
говаривали мужики.
Прошлым летом у Глафириных нову «стаю» рубили, так ронжински ребята да елфимовские смеются с галками-то [В заволжских лесах местных плотников нет, они приходят из окрестностей Галича, отчего и зовутся «галками».]: «Строй,
говорят, строй хорошенько — келейниц-то скоро разгонят,
хоромы те нам достанутся…» Вот что у них на уме!..
Задние ряды в зале были даже полны: поддержали господа офицеры Инфляндманландского полка да чиновничество второй и третьей руки, которые преимущественно разбирали билеты при входе, а уж о
хорах нечего и
говорить: там было битком набито, и душно, и говорно, словно в пчелином улье, ибо верхами почти безраздельно владели гимназисты с семинаристами.
Посередине одной кучки, в красной кумачовой рубашке и в драповом пальто, стоял и разглагольствовал Ардальон Михайлович Полояров. Вокруг него раздавались разнородные голоса, но их нестройный
хор то и дело покрывался басистым голосом Ардальона. Он, собственно, не
говорил, а только время от времени перебивал говор других своими возгласами и замечаниями, по большей части отрицательного свойства.
И молода-то я, и неопытна, и слаба здоровьем, не вынесу будто, —
говорит, — и регентом меня над
хором опять Онуфрий Ефимович к тому же поставил.
скорбно поет
хор в софокловом «Эдипе в Колоне». То же самое
говорят лирик Феогнид, трагик Еврипид, историк Геродот. Неведомый автор поэмы «Состязание Гомера и Гесиода» эту же мысль кощунственно вкладывает даже в уста Гомера...
Случайность ли это, что
хор повсюду, во всех дошедших до нас трагедиях, так пассивен, труслив и робок? Случайность ли, что он неизменно состоит из дряхлых старцев, робких, трепещущих женщин, безвольных рабынь, что даже когда он состоит из воинов, как в «Аяксе» Софокла, то и воины эти трусливы, «словно глаза робкого голубя»? И случайность ли, что именно устами этих слабых и бездеятельных
говорит глубочайшая мудрость трагедии?